# 67. Какова сущность искусства с точки зрения науки и почему мы его любим?
Оскар Уайльд в своём трактате «Упадок искусства лжи» делает чрезвычайно смелое и даже провокационное заявление. Искусство, утверждает он, не подражает жизни и не следует покорно за её течением, как было всегда принято считать. Всё с точностью наоборот: это жизнь копирует почерпнутые из искусства образцы и воспроизводит происходящие в нём перемены. И правда, повсюду в истории от древних Вавилона и Египта до Индии обнаруживаются подтверждения этому наблюдению. На Западе, в точке самого зарождения древнегреческой цивилизации, мы находим множество свидетельств формирующего влияния продуктов творчества. Не только воины и атлеты, но и выдающиеся государственные деятели вплоть до римских императоров стремились к уподоблению героям мифов и гомеровских эпосов. Во внешней жизни они одевались, укладывали волосы и говорили так, как избранные ими персонажи делали это в сохранившемся предании. Они пробовали повторить и превзойти их подвиги и культивировали в себе те же привычки и добродетельные качества, чтобы причаститься легендарному величию.
Христианская эпоха ознаменовалась массовым подражанием Христу, его апостолам и святым с дотошным копированием деталей их пути, слов, жестов, поступков, целей и ценностей. В расцвет Средних веков появились рыцарские романы и поэмы. В полном соответствии со словами Уайльда, они не описывали, пусть и с элементами художественного вымысла, уже существовавшую культуру рыцарства. Нет, последняя и сами рыцари в привычном для средневекового и нашего понимания смысле возникли в результате подражания историям, сочинённым о них человеческим воображением. Облик, манера речи, традиция давать обеты, слагать стихи, посвящать свои подвиги прекрасной даме, поиски Святого Грааля – вся сущность этого огромного и влиятельнейшего социального класса была создана поэтами и писателями.
Конечно, возникает соблазн списать эффект, производимый повествованиями древнего мира, на то, что в их правдивость верили и воспринимали не как «искусство», а как биографии. История человечества, впрочем, изобилует множеством примеров, когда люди не сомневались в вымышленном характере любимых героев, но с ничуть не меньшим рвением брали их за образцы в построении собственной жизни. В 1862 г. Иван Тургенев опубликовал роман «Отцы и дети», в котором изваял собирательный образ русского нигилиста – человека, презирающего непрагматические виды деятельности и традиционные ценности, решительного и бесцеремонного в обращении, настаивающего на глубокой общественной реформе.
Казалось бы, Тургенев ухватил в лице Евгения Базарова самую суть социальной действительности и отлил её в художественной форме. Но дело в том, что таких людей в Российской империи той поры практически не было, как никогда не было их прежде в русской литературе. Русские нигилисты появились после, вернее – вследствие литературного вымысла о них, и выглядели они как отпечатанные на 3D-принтере Базаровы. Подобно древнегреческим атлетам, подражавшим Гераклу, юные и горячие умы России принялись ходить, одеваться, говорить и думать, как тургеневское детище. Живший в это время в Лондоне мыслитель и публицист Александр Герцен признавался, что с момента выхода романа Тургенева все молодые революционеры, которые приезжали к нему на поклон и за деньгами, были словно ожившими копиями Евгения Базарова. Когда в 1774 г. вышел первый роман Гёте – «Страдания юного Вертера» – то по всей Европе не просто прокатилась волна имитаций. Множество впечатлённых читателей совершали самоубийство по примеру литературного персонажа, и этих случаев стало так много, что книгу в ряде областей запретили печатать и распространять, как и сам вертеровский стиль одежды.
Всё это крайние примеры, но они ярко иллюстрируют то, что происходит в меньшем масштабе в повседневной жизни каждого из нас и подчас совсем неощутимо: искусство не только ведо́мо питающей его реальностью, но и само властно задаёт её направленность и тональность. Очевидно, что магия творчества не может быть объяснена доверием к фактической достоверности несомых им откровений. В чём же тогда она состоит и почему оно вызывает в человеческой душе столь мощный резонанс? В поисках ответа нам необходимо спуститься в глубокие штольни эволюционной истории homo sapiens и взглянуть на управляющие нашим восприятием нейробиологические механизмы.
I. Эмоции от сопереживания: зеркальные нейроны и модель психического состояния
Наиболее древние из найденных на сегодняшний день предметов искусства датируются возрастом чуть более 70 000 лет – это рисунки в южноафриканской пещере Бломбос и многочисленные украшения с орнаментом из десятков мест по всей планете. Два названных типа находок подводят нас к важнейшему различию между компонентами и формами творчества, которое существовало с зари времён. С одной стороны, имеется немало видов искусства, не ставящих перед собой задачу рассказать историю, представить связную цепочку событий или впечатлений с действующими лицами. Мы назовём их ненарративными (то есть неповествовательными), и сюда войдут музыка, танец, архитектура, абстрактная и орнаментальная живопись. Разумеется, с их помощью можно попытаться создать некую фабулу, но она будет предельно туманна и всё равно явится вспомогательной по отношению к звуку, движению, краскам и формам.
С другой стороны, существуют преимущественно нарративные разновидности искусства, чьё воздействие объясняется заложенным в них повествованием и оформляющими его средствами выразительности. Литература, поэзия, театр, кинематограф всегда рассказывают нам историю, даже если это история о кружащемся на ветру осеннем листке или медленно гаснущем закате. Нарративный и ненарративный компоненты при этом могут играть и почти равную роль, как это происходит в классической живописи или, например, опере.
Предлагаемое здесь разделение вовсе не случайно и основано не столько на искусствоведческом анализе, сколько на нейрофизиологии мозга, так как совершенно разные его части обрабатывают повествовательную и неповествовательную информацию. Мы не можем объяснить происхождение и воздействие искусства единым психическим механизмом; с точки зрения науки, их по крайней мере два, и друг на друга они совершенно не похожи. Закономерно будет начать с того из них, который мы лучше пониманием – с человеческого умения рассказывать истории и быть ими очарованными.
Фундаментальным условием понимания любого сюжета и возникновения в наших душах эмоционального отклика на него является способность создавать особую ментальную модель происходящего – способность к сопереживанию. Как были бы мы в состоянии воспринять рассказ, если бы не умели почувствовать то, что чувствуют его действующие лица? Если бы не могли создать слепок их мотиваций и намерений? Для всего этого необходимо войти с объектом восприятия в эмоциональный резонанс, необходимо сопереживание, являющееся неотъемлемым свойством homo sapiens и в менее развитых формах обнаруживаемое у всех млекопитающих. Хотя без эмпатии творчество немыслимо, её эволюционные функции не имеют с ним ничего общего, равно как и с добротой, чуткостью и взаимопомощью, каковые образы возникают в голове при первых звуках этого слова. Нет, подобно самой природе, эмпатия по своему происхождению холодна и расчётлива и её главное назначение – дать нам возможность учиться на чужом опыте.
Представим, что нам довелось наблюдать следующую картину. Наш сородич набрёл в лесу на яркое и причудливое растение и, недолго думая, схватился за стебель рукой. Его лицо исказилось вдруг гримасой боли, на лбу выступила испарина, он начал остервенело трясти рукой из стороны в сторону, дуть на неё изо всех сил своих лёгких и носиться кругами, оглашая воплями лес на километры вокруг. Благодаря способности к сопереживанию, мы испытали отголоски его мучений и связали злокозненное растение и негативные эмоции в прочную причинно-следственную цепочку. Нам нет нужды самим наступать на грабли, чтобы испытать боль и лишь затем получить горький урок – урок уже был усвоен в пространстве нашего воображения.
Прошла пара дней, и вот, блуждая по первобытным джунглям, мы замечаем теперь на земле что-то вроде большого куска коры, покрытого густым слоем вязкой золотистой субстанции. Она выглядит причудливо и вместе с тем маняще, но наш непутёвый товарищ с опухшей рукой по понятным причинам мешкает, а затем на всякий случай отходит подальше. Мы решаем проявить мужество, зачерпываем полную пригоршню в ладонь, подносим к лицу, втягиваем носом пряный аромат и пробуем на вкус. Лицо расплывается в улыбке, наслаждение сочится из каждой поры – и товарищ, видя это, тотчас же присоединяется к пиршеству.
В обоих случаях за счёт умения переживать и понимать внутренние состояния другого мы получили чрезвычайно важную в практическом смысле информацию. За такого рода обучение посредством наблюдения в нашем мозге ответственны зеркальные нейроны. Это особые нервные клетки, которые моделируют воспринимаемое поведение действующих агентов, делая возможным последующее запоминание. Их крупнейшая популяция сосредоточена в моторной коре мозга, и когда мы видим, как кто-то совершает двигательные действия, они воспроизводят последовательность операций, как если бы мы сами их совершили. Множество подобных нейросетей расположено в миндалине и иных эмоциональных центрах лимбической системы, залегающей под корой мозга. Их задача состоит в том, чтобы с точно такими же целями повторить наблюдаемые переживания и дать нам испытать подобие того, что – гипотетически – чувствует другой.
Полезность эмпатии, однако, вовсе не ограничивается её необходимостью для высших форм обучения. Она даёт нам в распоряжение ещё один мощнейший когнитивный инструмент – способность прогнозировать чужое поведение. Люди (начиная с возраста 3-4 лет) и, возможно, некоторые животные способны конструировать в сознании так называемую модель психического состояния (theory of mind). Она представляет собой комплексное видение чувств, особенностей, мотиваций и намерений другого существа, позволяющее строить обоснованные догадки о его действиях. Если мы способны залезть в голову к окружающим, то в шахматной игре жизни мы сможем предугадывать их ходы, а подчас сразу на много шагов вперёд. Наш мозг без устали трудится, создавая многократно уменьшенные подобия других существ – модели их психического состояния. Из-за специфики вычислительной технологии для этого мы вынуждены испытывать отголоски того, что, как нам кажется, испытывают они.
Хотя эволюция довела способность к эмпатии до столь головокружительных высот преимущественно в военных целях, мы нашли её богатейшему функционалу новое применение – мы создали нарративное искусство. Человек следит за разворачиванием вымышленной истории и перипетиями её действующих лиц, и зеркальные нейроны принимают всё за чистую монету, берясь за свою привычную работу. Они без устали щиплют струны человеческой души для создания моделей психического состояния, и внутри нас рождаются богатейшие эмоциональные симфонии, которые проза повседневной жизни редко способна породить. Вместе с героями повествования мы взмываем к облакам восторга, рушимся в бездны отчаяния, рукоплещем или возмущаемся, восторгаемся или же преисполняемся ужаса.
Конечно, происходит это далеко не всегда, поскольку природа не только расчётлива – она, как известно всякому физиологу, экономна, даже скупа. Мозг не станет трудиться зазря и заниматься сложными вычислениями богатого внутреннего мира кого попало от случайного знакомого до пробегающей мимо собаки. Чтобы по-настоящему поднять температуру в домнах зеркальных нейронов, чтобы внутри зазвучала громкая музыка, мозг необходимо сильно заинтересовать. Из этого вытекает первое и фундаментальное правило нарративного искусства – оно должно напрямую затрагивать базовые биологические потребности индивида. Если мы взглянем на их главнейший центр в мозге – гипоталамус – то обнаружим там шесть ключевых блоков нейросетей: половое поведение, родительское поведение, страх, агрессия, голод и жажда. К этому списку следует добавить почти столь же сильную потребность в доминировании, за которую вдобавок отвечает миндалина и ещё ряд областей мозга, а также исследовательское поведение (то есть познание) и то, что Иван Павлов называл «рефлекс свободы».
Приведённый перечень, разумеется, не полон, но его более чем достаточно, чтобы, взглянув на содержание повествовательного искусства, сделать неизбежный вывод. Оно всегда прямо или косвенно обыгрывает эти устремления, в противном случае сердце остаётся к нему глухо. О чем люди вот уже тысячи лет слагают истории? О борьбе, победе и поражении, о приобретениях и утратах (всё это задействует инстинкт статусного доминирования), о любви и родственной заботе, об исследовании новых горизонтов, утрате свободы и её обретении, о пище и питии. Мозг может заинтересовать лишь вполне определённый и ограниченный набор предметов, и если не убедить его, что рассказ имеет к ним прямое касательство, музыка не заиграет. Когда мы читаем стих об осеннем листе, кружимом на ветру, и он производит внутри резонанс, для нас это осознанно или неосознанно символ, уходящий корнями в базовые потребности и проблемы на их пути.
Первая и очевидная причина, почему мы любим искусство, и состоит в том, что оно даёт нам симулятивно пережить эмоции от удовлетворения этих фундаментальных нужд. Люди древности внимали рассказам об изобилии и пиршествах, о богатом столе и плодородных землях, и душа их в простоте своей озарялась ничуть не меньшим восторгом, чем душа эстета при чтении самой прекрасной и сочащейся духовностью поэзии. Вместе с творениями собственного воображения мы одерживаем верх над собой и невзгодами, добиваемся любви и признания, переживаем приключения и воплощаем желания – не удивительно, что эти американские горки так пьянят и увлекают.
Что уже довольно странно, впрочем, так это наше пристрастие следить за тем, как герои историй попадают в неприятности, как они подвергаются риску и терпят неудачи. Объяснение действующего здесь нейробиологического механизма потребует вспомнить, что первостепенная функция эмоций – это обучение. Положительные эмоции закрепляют поведенческую программу, а отрицательные, напротив, понижают её статус и сигнализируют об угрозе и необходимости внесения изменений. Что по такой логике должно произойти, когда мы успешно преодолели трудности и выпутались из опасного положения? Приведшие к этому решения должны быть закреплены и вознаграждены небольшим притоком приятных переживаний, и этим занимается специфический нейромедиатор – норадреналин, выделяемый нейронами так называемого голубого пятна.
В нашем мозге норадреналин находится на втором месте после дофамина по важности в деле формирования положительных эмоций. Его уникальная сфера ответственности – возбуждение и радость от торжества над опасностью, от благополучного преодоления трудностей, от борьбы и нелегкой победы. Трагедия почти случилась, но была предотвращена, нечто плохое произошло – но мы с этим справились. Обстоятельства, в которых мы добились успеха, и принесшие его действия нужно теперь закрепить в памяти и одновременно отпраздновать, поскольку обучение происходит значительно эффективнее на дофаминовом и норадреналиновом фоне. Когда описанная система включается на полную, люди испытывают то, что ошибочно называют адреналиновым наслаждением. Выделяемый надпочечниками адреналин, однако, имеет к этому лишь очень отдалённое отношение. Он является переносчиком информации в эндокринной системе, которая, в отличие от нервной, обладает медленной реакцией. Ей требуются не секунды, а обыкновенно часы или даже дни, чтобы всерьёз раскачаться, и хотя адреналин начинает выделяться уже через пару минут после сильного стресса, он приносит нам не радость, а страх и напряжение. Люди, любящие азарт и риск, обладают врождённой охотой до пьянящего вкуса именно норадреналиновых пряников, выдаваемых за успешное контролирование риска, за открытую конфронтацию с противником...
<...>
(Продолжение статьи и аудиоверсия – в прикреплённом ниже лонгриде)
© Олег Цендровский